Но независимо от того, где вы живете в любой части культурной жизни, вы ищете отличительный национальный, отличительный чешский мир от ваших соседей. Срезневский находит праслованские реликвии в метрах чехословацкой народной поэзии. Даже в области, казалось бы, такой же отдаленной, как фонология, мы наблюдаем, как Гебауэр определяет условия древнечешского умлаута под влиянием верхнего немецкого языка и то, как Шахматов, руководствуясь знанием относительного развития русского языка, вносит важную поправку в формулировку Гебауэра.

Эта коррекция была принята Чехословакией, а также некоторые другие предложения русской филологии. Действительно, основной импульс для исторической кампании Масарика Атенеума был, помимо встречного мнения Пипина, отличным анализом ложно культурно-политического фона, который вышел из ручек Ламана. Однако некоторые выводы российских ученых исчезли и оставались незамеченными на протяжении десятилетий, в то время как другие, как Ламанский жаловался в восьмидесятые годы, были широко распространены в чешской науке с суровым ироническим недоверием.

После Второй мировой войны Якобсон стал одной из звезд мировой лингвистики и литературы. В довоенной Чехословакии это означало нечто большее: он был соавтором интеллектуальной и художественной атмосферы Чехословацкой Республики. Библиография Якобсона показала его интерес к старой чешской литературе с начала 1920-х годов.

Он не принес только один: знание чешского языка; но вскоре после того, как он прибыл в Чехословакию, он приобрел письменный и разговорный чешский язык в широте, что позволило ему активно вмешиваться в периодические языковые споры. Он стал другом чешских поэтов и писателей, особенно Незваль и Ванчуров; он нашел друзей в чешском научном сообществе: он основал пражское лингвистическое кольцо с ангелом Вилемом Матесио, деятельность которого оказала большое влияние на изучение языка и литературы.

Средневековая работа Якобсона вмешивается в несколько периодов в течение более полувека: в период Великой Моравии, Кирилла и Мефодиевского периода церковно-славянской литературы; далее ко времени первых чешских святых Вацлава и Войтеха, периода сосуществования латинского и церковнославянского образования в Богемии; и, наконец, во времена Люксембурга и Гусита. Якобсон указал на себя как на верстальщика, но вскоре он расширил сферу своей работы до текстологической критики и литературной истории; он признал признание в качестве разумного аналитика, но вскоре он также продемонстрировал талант смелой синтетики.

Ян Гебауэр, автор монументальной исторической грамматики, заложил основу для изучения древней чешской литературы. Гебауэр работал с филологическим аналитико-описательным методом и обучал в нем отличных учеников; включало изучение литературы в филологии. Якобсон вмешался глубже в изучение старой чешской литературы, тем меньше он был ограничен филологической экспертизой. Якобсоновскому литературоведу было предложено заинтересоваться средневековым современным искусством и с тридцатых годов до необходимости защиты основ чешской культуры; Якобсон, друг чешских поэтов, был впечатлен мыслью, что ритмическое богатство века может благотворно повлиять на современную поэзию. «Иногда мы смущаемся, если нас открыли современные художники средневекового искусства, или если средневековая живопись научила нас оценивать удобства пост-импрессионистской живописи», - пишет Якобсон в ответ на недоумение, которое он утверждает в мифе о миг о Темных веках. Если старые метрические формы также обрабатываются, - отмечает новая чешская поэзия того же времени, - представляется сомнительным, что традиция века представляется возможной.

Программа Якобсона-ученого и друга Якобсона чешских поэтов была воскрешением средневековой поэзии как эстетически любимый факт. Буклет - как введение, так и текст перепечатываются в отдельных статьях - он был назван в честь литературного и литературного действия ведущего чешского литературоведа Арне Новака. К нему присоединились другие, ученые и художники. Йозеф Вашица, ученый церковнославянского письма, писал, что работа Якобсона означает знание самого раннего периода чешской поэзии эпохи.

Одной из причин этого успеха был кризис культурного сознания после Первой мировой войны, вызвавший волну интереса к средневековью и барокко. Его второй причиной была нынешняя доктринальная и читательская неуверенность в древнехристианских литературных памятниках как произведениях искусства.

Художественные ценности старочешской поэзии Романа Якобсона привели его чувство поэтической структуры, особенно чувство ритма и рифмы. Интерес Якобсона к древне-чешским литературным памятникам был прежде всего «в чем заключается душа работы, которая их оживляет и делает работу поэта поэзией». К этому интерес вскоре пришел еще один: интерес к церковно-славянской традиции. Проблема значимости кирильско-методической традиции в истории Чехии была возрождена в начале века спором о подлинности так называемой латинской легенды.

Вацлава, но и начала чешского христианства: крещение принца Бурживой архиепископом Мефодием в Великой Моравии и передача славянской литургии в Богемию. Ее пролог адресован второму пражскому епископу Войтечу; доложил его явно до его времени, то есть к концу века. Патриарх чешской науки Йозеф Добровский провозгласил пролог мистификации и всей легенды как фалзу века.

В шагах Бекки он пытался доказать, что церковная стипендия не была ничтожным эпизодом в Богемии, просто «цветке комнаты», как это называл Ватрослав Ягич в начале нашего века. Полюбительно к Пекаржу, однако, он попытался воскресить идею Михаила Ломоносова о том, что старославянская, а не «иностранная» латинская, заложила основы славянских национальных культур, а также чешской культуры. Пекарь - точнее: вся историческая школа Ярослава Голля, чей пекарь была ведущей фигурой, отказалась от концепции чешской истории, которая была создана Франтишеком Палацким, то есть концепцией чешской истории в результате по существу автономного развития.

Школа Голлова показала, что характер этого развития определяется прежде всего «влиянием, узором, усилием, духом Западной Европы». Якобсон выступил против этой «односторонней концепции Вестмана», даже когда он был в конце двадцатых в первый раз в путанице вопросов кириллметода.

Вклад Якобсона в богемизм был подведен Арне Новаком. Его вклад завершился убедительно убежденным убеждением, что Якобсон-исследователь, писатель Якобсон, навсегда не отложит тему исследования, из которого был брошен учитель Якобсона. Он присоединился к надежде, что Якобсон скоро вернется в качестве профессора, где его место будет правильным: «Они не смогут справиться с научной и культурной точки зрения, - читали они, - если им постоянно не разрешалось принимать решения о избранных».

До своей смерти Якобсон оставался персоной нон-грата в Чехословакии; он не отказался от любви, которую он стал чешской литературой и чешской культурой. Исследования по старой чешской литературы не смотровое ничего, что было предметом его интереса до войны, и развивает то, что даже тогда его самые сильные стороны: непрерывное развитие способны, еще новые с точки зрения размещения себя герменевтики. Только из его наследства была опубликована обширная работа о развитии чешского эпического стиха в веке, который он описал в начале 1920-х годов.

Идея о непрерывности кирилл-методической традиции, которая была особенно ценна Якобсону, имела непоправимые трещины в мире эмпирической науки. Романо Якобсон, ставший перед ним самой старой российской наукой, интересовался чешской литературой, прежде всего тем, что отличает ее от западных соседей. Критический обзор предполагает, что концепция Якобсона о чешских литературных средневековьях в славянском мире: для Богемии нет сомнений в том, что старочешская литература - западноевропейская литература; Славизм, несомненно, выиграет от многих концептуальных различий между славянскими ортодоссами и славянскими романами, которые был представлен Рикардо Пиккио.

Сегодня мы читаем работу Романа Якобсона о старой чешской литературе в другом доктринальном контексте, чем читали те, кого очаровали в конце 1920-х годов. Якобсон обратил внимание Богемисти на церковно-славянскую традицию; Виликовский обратил ее к литературной латинской традиции. Старший сверстник Якобсона Йозеф Вашица остается ведущим представителем чешской палеославии. Сам Якобсон восхищался Станиславом Сучеком, его предшественником в Брно, одним из выдающихся учеников Гебауэра. В конце 1930-х годов ученик Якобсона, Йозеф Храбэк, имел большую надежду просыпаться, после окончания войны.

С другой стороны, в литературном историке, который полностью охватил чешскую литературу от средневековья до барокко, в относительном отступлении после войны, ученик Сулека Антонин Шкарк развился. Это Дмитрий Чичевский, Вацлав Черни, Павел Трост и Дитрих Герхардт. Роман Якобсон читал большинство древнечешских текстов в изданиях, предназначенных для филологических, а не литературно-исторических потребностей: в этом отношении мы сегодня бесконечно экипированы. Мы живем под неумолимо надвигающимся давлением специализации: уже давно невозможно было включить историю чешской литературы в полном объеме, как это требовал университетский профессор полвека назад.

Мы все еще страдаем от возрастающей парадигмы наших знаний: человек пытается превзойти ее с междисциплинарностью, другие - отражением ее. Богетизм - и литературно-исторический средневековье, обрамленный его рамками - отражается в этом смысле на частизм. Не в последнюю очередь вклад Якобсона в изучение древнехристианской литературы - это интерпретация его имманентного развития, различие его генетического и герменевтического анализа, акцент на автономию художественной структуры, воплощенной в ее проявлениях; благодаря Якобсону сегодня мы знаем, что чешская средневековая литература имеет свое собственное развитие, свою историю, свои эстетические ценности.

Богем, занимающийся старой чешской литературой, хочет быть более осторожным, чтобы более тщательно различать свой предмет от предмета славянского и латинского средневековья. Конечно, что-то это теряет; он также получает что-то: он уменьшает стремление к универсальности и приобретает бесконечное чувство нюанса. Мы читаем работу Якобсона сегодня, зная, что шаг за шагом мы должны отличать положительные знания от недоказанных гипотез, которые иногда формулируются как положительные знания. Мы читаем их покоренными и обеспокоенными духом искателя их автора.